Краткое содержание обломов по главам.

Обломов сиял, когда шел домой. Там его ждал Таран-тьев. Он спросил Обломова, почему тот не заглядывает на квартиру его кумы? Обломов ответил, что никогда не пере-едет туда. Тарантьев напомнил о контракте на год, подпи-санном Обломовым, о деньгах за полгода вперед. Обломов сказал, что денег нет. Тогда Тарантьев потребовал, чтобы тот дал ему на обед и извозчика. Обломов дал ему деньги и прогнал.

После ухода Тарантьева Обломов представляет себе свадьбу с Ольгой. Он побежал к Ольге. Обломов порывает-ся рассказать все тетке, но Ольга говорит, что сначала надо идти в палату, а потом уже к тетке. Да еще надо поехать в Обломовку, устроить там дела. Обломову кажется, что Ольга сговорилась со Штольцем, торопит его жить.

На следующий день Обломов отправился в город в пала-ту, но встретил по дороге старого знакомого, заехал к нему, засиделся, так что в палату было ехать поздно, пришлось отложить до понедельника. Потом Обломов поехал на Вы-боргскую сторону. Нашел дом вдовы Пшеницыной. Он за-шел в дом и увидел Агафью Матвеевну, женщину лет трид-цати, полную и белую в лице. Она была робкой и побаива-лась Обломова. Обломов объяснил, что нанял здесь кварти-ру, а Агафья ответила, что она без братца ничего решать не может. Обломов обратил внимание на то, как тихо в этой стороне. Агафья Матвеевна рассказала Обломову, что нигде не бывает, только и занимается, что хозяйством. Обломов просит хозяйку передать братцу, что он не переедет на квар-тиру, и уезжает. По дороге он вспоминает, что хотел при-смотреть квартиру для себя и Ольги, но решает, что можно это отложить до другого раза.

В конце августа пошли дожди, и люди стали уезжать с дач. Уехали и Ильинские. Обломову было тяжело одному оставаться. И он решил ехать до приискания другой квар-тиры на Выборгскую сторону. В городе он уже не может ви-деть Ольгу так часто, и их роман сходит на нет. Обломов все больше втягивается в жизнь Агафьи Матвеевны, она при-влекает его своей деловитостью, умением вести хозяйство.

Обломов наконец знакомится с братом хозяйки. Он го-ворит брату, что вынужден переменить квартиру, поэтому эту можно было бы кому-нибудь передать. Но брат напоми-нает о контракте, говорит, что с переездом Обломова да по-исками нового жильца им убыток будет, и требует с Обломо-ва, если тот уедет, семьсот рублей. Обломов говорит, что нет у него денег. В его кошельке было всего триста рублей, хотя в начале лета из деревни прислали тысячу двести. Обломов совсем сник, но вспомнил, что сегодня увидит Ольгу, и на-строение его улучшилось.

Придя к Ольге, Обломов рассказал ей о разговоре с брат-цем, а потом пошел искать квартиру, но цены были так ве-лики, что Обломов пришел в ужас. Он поспешил воротиться к Ольге. Ольга приглашает Илью Ильича на различные уве-селения, а у него в голове крутится только одна мысль, что денег осталось всего триста рублей.

Вернувшись домой, Обломов думает о переезде и пони-мает, что вполне бы остался на Выборгской стороне, да толь-ко далеко отсюда до центра, но зато здесь «порядок строгий и хозяйство идет славно».

А хозяйство и точно шло славно. Агафья Матвеевна была, словно бог на кухне, она готовила Илье Ильичу пре-красную еду, всегда что-нибудь гладила, толкла, терла. Об-ломов любовался ее красотой, а она уже перестала его стес-няться. Однажды Обломов сказал Пшеницыной, что ей надо замуж, а она отвечала, что кто ее с детьми-то возьмет. Так прошли три, четыре недели, а Обломов все не съезжал с квартиры.

Однажды в театре Обломов услышал неприятный для себя разговор, от которого совсем потерялся. Франты из ложи Ольги говорили о нем: что он делает в ложе Ольги и кто он вообще такой? Им ответили, что «какой-то Обломов». Илья Ильич уехал домой, не дождавшись конца пред-ставления.

Однажды Захар заглянул в комнату Обломова и спро-сил, нашел ли тот квартиру, а то вещи так и лежат нера-зобранными. Обломов ответил, что ждет письма из дерев-ни. Тогда Захар поинтересовался, когда свадьба Обломова с Ольгой. Обломов вспылил: откуда Захар взял, что Обло-мов женится! Захар отвечает, что люди Ильинских еще ле-том сказали. Обломов был шокирован тем, что об их свадьбе говорят слуги, лакеи и т. д. И представления о прекрасной свадьбе омрачились для Ильи Ильича.

Обломов позвал Захара и сказал, что тот распускает фальшивые слухи насчет свадьбы. А фальшивые они, по-тому что свадьба — это хлопоты, издержки, надо будет ехать в Обломовку, там все обустраивать. В итоге Илья Ильич приказал Захару не распускать больше подобных слухов. Потом пришла Анисья и успокоила барина, ска-зав, что все это нелепица, никакой свадьбы и не будет, даже подумать об этом никто не смеет, не то чтобы ска-зать.

Когда она ушла, Обломов впал в уныние: он представил себе всю практическую сторону женитьбы, какие обязан-ности она налагает. Он вспомнил все, что касается Ольги, и какой-то голос внутри него сказал: «Поблекло, отошло!» «Что же теперь?» — подумал Обломов.

Обломов не знает, как теперь вести себя с Ольгой. От нее приходит письмо, в котором она назначает встречу в Лет-нем саду.

В саду Ольга встречает его одна, что очень встревожи-ло Обломова. Ольга говорит, что счастлива видеть его. Обло-мов допытывается, как Ольга могла одна прийти. А она весе-ла, довольна встречей и не замечает того состояния, в кото-ром Обломов пришел на свидание. Обломов говорит, что они поступают дурно, видясь тайком наедине, она может опоро-чить себя перед всеми знакомыми таким поведением, а они скажут, что это Обломов соблазнял наивную девушку. Оль-га говорит, что, значит, надо все сказать тетушке. Обломов предлагает не торопиться, а дождаться письма из деревни. Но Ольга говорит, что ждать больше не хочет, а потому зав-тра пусть Обломов приходит к ним. Ольга уходит, а Обломов в растерянности остается.

На другой день Обломов содрогается при мысль о том, что надо ехать к Ольге. Он решает, что до получения изве-стий из деревни он будет видеться с Ольгой только в воскре-сенье и при свидетелях. Он занимается весь день едой, ле-жанием, разговорами с Пшеницыной. Она достала из чула-на халат Ильи Ильича, но он отказывается больше его но-сить. Агафья Матвеевна все равно стирает халат.

От Ольги приходит письмо, в котором она пишет, что проплакала всю ночь, так как Обломов не приехал. В ответ Обломов написал, что простудился. Ольга пишет, чтобы он поберегся и не приезжал пока к ним. Илья Ильич очень об-радовался такому предложению Ольги. Позже сняли мо-сты, Нева еще не замерзла, и теперь уж Обломов никак не мог поехать к Ольге. Но вот положили мостки через Неву, и от Ольги пришел с письмом Никита. Обломов спрятался от него, а Захару и Анисье приказал ни о чем не говорить с ним.

Прошла неделя. Обломов в течение этого времени зани-мался с детьми Агафьи Матвеевны, беседовал с ней самой, только с братом не виделся ни разу.

Однажды утром Захар сообщил, что через Неву наконец навели мосты, а это значило, что в воскресенье надо ехать к Ольге. Обломова мучает эта обязанность, но, с другой сто-роны, в его воображении маячит все еще милое ему лицо Ольги. Он решает ждать вестей из деревни.

В это время и Ольге сообщили, что мосты наведены, и она радуется, что в воскресенье приедет Обломов.

В воскресенье Ольга с нетерпением ждала Обломова, тем более что барон сообщил, что в апреле она может ехать в свое поместье. Она мечтает о том, как Обломов обрадует-ся этой новости. Но Илья Ильич не явился в этот день.

В понедельник к Обломову пришла Катя и сообщила, что Ольга здесь, она сидит в карете и хочет посетить его. Обломов выгоняет из дома Захара и Анисью. Ольга вошла в дом. Она понимает, что Обломов не болел. Он говорит ей, что боялся толков, сплетен. Ольга говорит, что толки замол-кнут, как только они сообщат обо всем тетушке. Но Обло-мов стоит на своем. Ольга понимает, что здесь что-то не так. Обломов отвечает, что он хочет покоя. Ольга оглядывается вокруг, видит смятую постель, непрочитанную книгу и по-нимает, что Обломов начинает жить прежней жизнью. Она его обвиняет в том, что он не любит ее, но Обломов твердит в порыве, что она — его любовь, она движет им, он готов прямо сейчас идти куда угодно… только бы быть с ней. Оль-га уходит.

После ухода Ильинской Обломов вновь готов идти впе-ред, он понимает, в каком гадком месте живет. Ночью он прочитал почти все присланные Ольгой книги.

На следующий день Обломов оправдывался перед Пше-ницыной, что у него не было никакой барышни, это приез-жала портниха, которая шьет рубашки.

Вечером пришло письмо от поверенного Обломова, его соседа. Тот писал, что дела плохи, дом разваливается, доро-гу проведут далеко от Обломовки, от дел он отказывается, так как у самого много хлопот. И, конечно, Обломову следу-ет приехать самому, иначе он будет разорен.

Илья Ильич надеялся совсем не на такие вести.

О свадьбе теперь можно было думать только через год. Об-ломов продумывает разные выходы из положения: занять, заложить деревню, но отказывается от всего. Наконец он попросил Агафью Матвеевну, чтобы ее братец завтра при-шел к нему.

IX Материал с сайта

На следующий день Обломов спросил совета у брат-ца Пшеницыной. Тот говорит, что надо ехать, если дела так плохи. Иван Матвеевич расспрашивает Обломова о му-жиках, оброке и т. д. Но Обломов говорит, что ничего не знает, и просит его научить всему. Ведь он, Обломов, ба-рин, а потому ничего никогда не делал и не умеет. Тогда Иван Матвеевич предлагает Илье Ильичу поручить свои дела знающему человеку и написать на него доверенность.

У него есть такой — его сослуживец, честнейшая душа. Об-ломов соглашается.

Вечером того же дня Иван Матвеевич и Тарантьев об-суждают дело, которое они хотят провернуть с Обломо-вым. Тарантьев боится, что прогорят они, но Иван Матвее-вич уверен в своем сослуживце, кроме того, Обломов — на-стоящий олух, который ничего не смыслит ни в жизни, ни в делах.

Обломов говорит Ольге о письме из деревни и о том, что поручит все дела сослуживцу брата Пшеницыной. Ольги говорит, что нельзя доверять посторонним людям. Но Обломов уверяет ее, что им можно верить. И вот когда новый поверенный разберется с делами, будет построен новый дом, они поженятся. А на это надо около года. Ольга падает а обморок. Ее уносят в комнату. Оставшись один. Обломом решил, что сам поедет в деревню с поверенным, займет деньги, сыграет свадьбу с Ольгой, а потом и Обломовку устроит, как надо.

Вышла Ольга, в ее глазах Обломов прочитал решение расстаться.

Она говорит, что слишком понадеялась на свои силы, но Обломова не переделать, он умер уже. Ведь через год он так и не построил бы своей жизни, своего имения. А если бы они поженились, он бы засыпал с каждым днем все креп-че и крепче, а она никогда не устанет жить. Также она го-ворит, что любила в нем то, на что указал ей Штольц, что они выдумали с ним. Ольга плачет, Обломов понимает, что она сейчас говорит правду. «Отчего все погибло? Что сгуби-ло тебя? — спросила Ольга. — Нет имени этому злу». «Есть. Обломовщина», — ответил Илья Ильич и ушел, не подни-мая головы.

Обломов вернулся домой и не заметил, как на него натя-нули халат. Он погрузился в сон. Ничего не видел, не слы-шал, не понимал. Он всю ночь просидел в кресле. Утром по-шел снег. Захар предложил пирог, но Обломов отказался, у него началась горячка.

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском

На этой странице материал по темам:

• обломов краткое содержание 3 части
• обломов краткое содержание 1 части
• свидания обломова с ольгой
• гончаров" обломов" читать сокращение часть 3 глава 11
• 3 часть романа обломов

Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы. Так он и вошел к себе в комнату - и вдруг сияние исчезло и глаза в неприятном изумлении остановились неподвижно на одном месте: в его кресле сидел Тарантьев.

Тарантьев стал расспрашивать Обломова, почему он до сих пор ни разу не наведался на свою новую квартиру, напомнил ему о подписанном на целый год контракте и потребовал восемьсот рублей - за полгода вперед. Обломов же объявил, что не собирается ни селиться на Выборгской стороне, ни платить, и поспешил выпроводить Тарантьева.

Когда Тарантьев ушел, Обломов задумался, и почувствовал, что «светлый, безоблачный праздник любви отошел, что любовь становилась долгом…, и начинала линять, терять радужные краски». «Поэма минует, и начнется строгая история: палата, потом поездка в Обломовку, постройка дома, заседания в суде». И он решил пойти к Ольге и рассказать ее тетке о помолвке. Но Ольга потребовала, чтобы он никому не говорил ни слова, пока не заверит в палате доверенность на управление имением, чтобы деревенский сосед Обломова смог разобраться с его хозяйственными делами, построил дом, нашел квартиру, написал Штольцу…

«Что ж это такое? - печально думал Обломов. - Ни продолжительного шепота, ни таинственного уговора слить обе жизни в одну! Все как-то иначе, по-другому. Какая странная эта Ольга! Она не останавливается на одном месте, не задумывается сладко над поэтической минутой, как будто у ней вовсе нет мечты, нет потребности утонуть в раздумье! Сейчас и поезжай в палату, на квартиру - точно Андрей! Что это все они как будто сговорились торопиться жить!»

На следующий день он нехотя отправился в палату, но перед этим решил заехать к знакомому спросить, как лучше оформить дело. Разговор затянулся до трех часов, в палату ехать было уже поздно, а завтра была суббота, и дело пришлось отложить до понедельника.

Обломов отправился на Выборгскую сторону, в дом вдовы коллежского секретаря Пшеницыной, кумы Тарантьева.

Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.

Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала ни к какому искусству, даже к лишней юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить талию.

От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая ее скромности. Платье ее, в отношении к нарядной шали и парадному чепцу, казалось старо и поношено...

Она вошла робко и остановилась, глядя застенчиво на Обломова.

Он привстал и поклонился.

Я имею удовольствие видеть госпожу Пшеницыну? - спросил он.

Да-с, - отвечала она. - Вам, может быть, нужно с братцем поговорить? - нерешительно спросила она. - Они в должности, раньше пяти часов не приходят.

Нет, я с вами хотел видеться, - начал Обломов...

«У ней простое, но приятное лицо, - снисходительно решил Обломов, - должно быть, добрая женщина!»

Обломов сказал Пшеницыной, что собирается искать квартиру в другой части города, и не собирается жить у нее. Она выслушала его и сообщила, что все дела решает ее братец, который служит в канцелярии и которого сейчас нет. От Пшеницыной Обломов узнал, что она живет одна, с двумя детьми от покойного мужа и больной бабушкой. Часто заезжает Михей Андреич Тарантьев, иногда гостит по месяцу. Хозяйка редко выходит из дома, редко ездит в гости, все больше занимается хозяйством, продает кур и цыплят. Обломов не стал дожидаться прихода братца и попросил передать, что квартира ему не нужна и он просит передать ее другому жильцу, сам же он тоже поищет жильца. Обломов простился и поспешил домой. По дороге ему подумалось, что нужно посмотреть другую квартиру, но для этого нужно было возвращаться назад, и он решил отложить это дело до следующего раза.

Август подходил к концу, пошли дожди, дачи пустели. Обломов редко выезжал в город, в один из дней съехали с дачи и Ильинские. Он решил пожить на Выборгской стороне, пока не найдет квартиру. Вечера он проводил у Ольги, но это уже были не летние вечера в парке и роще, он уже не мог так часто видеть Ольгу, и «вся эта летняя цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило в ней содержания». Они реже разговаривали, чаще молчали. Обломов обещал Ольге скоро переехать на новую квартиру и обосноваться там, как дома. Он все чаще чувствовал себя неловко, особенно когда им с Ольгой попадались знакомые. Он настаивал на том, чтобы рассказать об их отношениях тетке, но Ольга была непреклонна. А дела не двигались. Чтобы не подавать поводов для разговоров, они назначали свидания в театре, в Летнем саду.

На другой день Обломов встал и надел свой дикий сюртучок, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф.

Захар по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу с кофе и кренделями...

Какой славный кофе! Кто это варит? - спросил Обломов.

Сама хозяйка, - сказал Захар, - шестой день все она. «Вы, говорит, много цикорию кладете да не довариваете. Дайте-ко я!»

Славный, - повторил Обломов, наливая другую чашку. - Поблагодари ее...

В полдень Захар пришел спросить, не угодно ли попробовать их пирога: хозяйка велела предложить.

Сегодня воскресенье, у них пирог пекут!

Ну, уж, я думаю, хорош пирог! - небрежно сказал Обломов. - С луком да с морковью...

Пирог не хуже наших обломовских, - заметил Захар, - с цыплятами и с свежими грибами.

Ах, это хорошо должно быть: принеси! Кто ж у них печет? Это грязная баба-то?

Куда ей! - с презрением сказал Захар. - Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то они с Анисьей вдвоем испекли.

Через пять минут из боковой комнаты высунулась к Обломову голая рука, едва прикрытая виденною уже им шалью, с тарелкой, на которой дымился, испуская горячий пар, огромный кусок пирога.

Покорно благодарю, - ласково отозвался Обломов, принимая пирог, и, заглянув в дверь, уперся взглядом в высокую грудь и голые плечи. Дверь торопливо затворилась.

Я не пью; покорно благодарю, - еще ласковее сказал Обломов. - У вас какая?

Своя, домашняя: сами настаиваем на смородинном листу, - говорил голос.

Я никогда не пивал на смородинном листу, позвольте попробовать!

Голая рука опять просунулась с тарелкой и рюмкой водки. Обломов выпил: ему очень понравилось.

Очень благодарен, - говорил он, стараясь заглянуть в дверь, но дверь захлопнулась...

Братец хозяйки, Иван Матвеевич, был человек лет сорока, «с прямым хохлом на лбу и двумя небрежно на ветер пущенными такими же хохлами на висках», он как будто стыдился своих рук и когда говорил, старался их спрятать за спину или за пазуху. Из разговора с ним выяснилось, что Илья Ильич, не прочитав, подписал подсунутый ему Тарантьевым контракт, который предусматривал солидную неустойку в случае, если Обломов захочет съехать с квартиры раньше установленного срока. Илья Ильич пообещал найти другого жильца, но, пересчитав оставшиеся у него деньги, обомлел. Он начал вспоминать, куда их потратил, но, так ничего не вспомнив, решил ехать к Ольге обедать.

Обломов сказал Ольге, что поговорил с братом хозяйки и что на этой неделе постарается передать квартиру. Когда она уехала с теткой в гости до обеда, он отправился посмотреть квартиры, которые сдавались поблизости. Суммы, которые за них просили, казались Обломову огромными. Прибавив к ним деньги, которые он должен был отдать вдове Пшеницыной, он испугался и побежал к Ольге.

Там было общество. Ольга была одушевлена, говорила, пела и произвела фурор.

Только Обломов слушал рассеянно, а она говорила и пела для него, чтоб он не сидел повеся нос, опустя веки, чтоб все говорило и пело беспрестанно в нем самом.

Приезжай завтра в театр, у нас ложа, - сказала она.

«Вечером, по грязи, этакую даль!» - подумал Обломов, но, взглянув ей в глаза, отвечал на ее улыбку улыбкой согласия.

Абонируйся в кресло, - прибавила она, - на той неделе приедут Маевские; ma tante пригласила их к нам в ложу.

И она глядела ему в глаза, чтоб знать, как он обрадуется.

«Господи! - подумал он в ужасе. - А у меня всего триста рублей денег».

Вот, попроси барона; он там со всеми знаком, завтра же пошлет за креслами.

И она опять улыбнулась, и он улыбнулся глядя на нее, и с улыбкой просил барона; тот, тоже с улыбкой, взялся послать за билетом.

Теперь в кресле, а потом, когда ты кончишь дела, - прибавила Ольга, - ты уж займешь по праву место в нашей ложе.

И окончательно улыбнулась, как улыбалась, когда была совершенно счастлива.

Ух, каким счастьем вдруг пахнуло на него, когда Ольга немного приподняла завесу обольстительной дали, прикрытой, как цветами, улыбками!

В обществе Ольги Обломов забыл о деньгах, и вспомнил о них только тогда, когда увидел Ивана Матвеевича. Дела с доверенностью затянулись, поиск новой квартиры откладывался, Обломов успокоился и продолжал жить на Выборгской стороне. «Оно бы и тут можно жить, - думал он, - да далеко от всего, а в доме у них порядок строгий и хозяйство идет славно». По утрам «кофе все такой же славный, сливки густые, булки сдобные, рассыпчатые». После завтрака Обломов курил сигары и слушал, как кудахчет наседка, пищат цыплята, трещат канарейки и чижи, и все это напоминало ему родную Обломовку. Сидя на диване, он читал книги, иногда к нему приходила дочка хозяйки, Маша.

Сама хозяйка была все время занята работой: что-то готовила, гладила, толкла. Обломов иногда с книгой заглядывал к хозяйке поговорить. В хорошую погоду он надевал фуражку, обходил окрестности и возвращался домой, где «уж накрыт стол, и кушанье такое вкусное, подано чисто». «Тихо, хорошо в этой стороне, только скучно!» - говорил он, уезжая в оперу. Однажды, вернувшись на Выборгскую сторону из театра, он долго не мог достучаться, сильно замерз и рассердился. И на следующий день заявил, что в скором времени съедет отсюда. Но проходили дни, а он все не съезжал.

Ему было скучно без Ольги, ее пения, и когда она была рядом, он смотрел ей в глаза и заслушивался ее пением. Но время шло к зиме, и их свидания становились все реже. У Ильинских часто было много гостей, и им редко удавалось побыть наедине, оставалось лишь обмениваться усталыми взглядами. Приезжая домой, он ложился на диван, но не спал, а мечтал об Ольге, рисовал в своем воображении картины мирной семейной жизни, «где будет сиять Ольга и все засияет около нее».

Однажды, когда Илья Ильич лежал на диване, вошел Захар и спросил, нашел ли барин квартиру и когда будет свадьба.

Какая свадьба? - вдруг встав, спросил Обломов.

Известно какая: ваша! - отвечал Захар положительно, как о деле давно решенном. - Ведь вы женитесь?

Я женюсь! На ком? - с ужасом спросил Обломов, пожирая Захара изумленными глазами.

На Ильинской барыш... - Захар еще не договорил, а Обломов был у него почти на носу...

Цссс!.. - зашипел на него Обломов, подняв палец вверх и грозя на Захара. - Ни слова больше!

Разве я выдумал? - говорил Захар.

Ни слова! - повторил Обломов, грозно глядя на него, и указал ему дверь...

«Поэтический миг», о котором так часто думал Обломов, вдруг потерял для него всю прелесть. То, что дворовым известно о его отношениях с Ольгой, привело его в ужас. Через час он позвал Захара, чтобы убедить его в том, что он не собирается жениться. Расспросив Захара, откуда пошли слухи о нем и госпоже Ильинской, он стал объяснять ему, что такое свадьба: человек перестает называться своим именем, а называется «жених»; каждый день нужно ездить к невесте и выглядеть веселым - не есть, не пить, а так, «ветром жить да букетами»; беготня, суета, денежные издержки… А денег и дома нет… Приказав Захару прекратить распространять нелепые слухи, он велел позвать Анисью, продолжил расспрос, и узнал от нее, что Ильинские бедны, на этой неделе даже заложили серебро.

Счастье, счастье! - едко проговорил он потом. - Как ты хрупко, как ненадежно! Покрывало, венок, любовь, любовь! А деньги где? а жить чем? И тебя надо купить, любовь, чистое, законное благо.

С этой минуты мечты и спокойствие покинули Обломова. Он плохо спал, мало ел, рассеянно и угрюмо глядел на все.

Он хотел испугать Захара и испугался сам больше его, когда вникнул в практическую сторону вопроса о свадьбе и увидел, что это, конечно, поэтический, но вместе и практический, официальный шаг к существенной и серьезной действительности и к ряду строгих обязанностей...

Все вспомнил, и тогдашний трепет счастья, руку Ольги, ее страстный поцелуй... и обмер: «Поблекло, отошло!» - раздалось внутри его.

Что же теперь?..

Обломов решил отложить свидание с Ольгой. Он не хотел говорить ей о разговорах, ходивших вокруг них, но и притворяться не мог: она безошибочно определяла все его сокровенные настроения и желания. Он успокоился и написал второе письмо в деревню соседу, своему поверенному, прося его поспешить с ответом. Через день пришло письмо от Ольги, в котором она писала, что ждет его завтра в Летнем саду. «Опять поднялась тревога со дна души, опять он начал метаться от беспокойства», не зная, как разговаривать с Ольгой и что сказать ей. Потом успокоил себя тем, что Ольга придет не одна, а с теткой или знакомой, и приготовился быть разговорчивым и любезным.

Лишь только он вошел в длинную аллею, он видел, как с одной скамьи встала и пошла к нему навстречу женщина под вуалью...

Как ты сюда, каким образом? - спрашивал он растерявшись.

Оставь; что за дело, что за расспросы? Это скучно! Я хотела видеть тебя и пришла - вот и все!..

В эти минуты лицо ее дышало такою детскою доверчивостью к судьбе, к счастью, к нему... Она была очень мила.

Ах, как я рада! Как я рада! - твердила она, улыбаясь и глядя на него.

Я думала, что не увижу тебя сегодня. Мне вчера такая тоска вдруг сделалась - не знаю, отчего, и я написала. Ты рад?

Она заглянула ему в лицо.

Что ты такой нахмуренный сегодня? Молчишь? Ты не рад? Я думала, ты с ума сойдешь от радости, а он точно спит. Проснитесь, сударь, с вами Ольга!

Она, с упреком, слегка оттолкнула его от себя...

Пойдем к Неве, покатаемся в лодке...

Что ты? Бог с тобой! Этакой холод, а я только в ваточной шинели...

Я тоже в ваточном платье. Что за нужда. Пойдем, пойдем.

Она бежала, тащила и его. Он упирался и ворчал. Однакож надо было сесть в лодку и поехать...

Послушай, Ольга, - заговорил он наконец торжественно, - под опасением возбудить в тебе досаду, навлечь на себя упреки, я должен, однакож, решительно сказать, что мы зашли далеко. Мой долг, моя обязанность сказать тебе это.

Что сказать? - спросила она с нетерпением.

Что мы делаем очень дурно, что видимся тайком.

Ты говорил это еще на даче, - сказала она в раздумье.

Да, но я тогда увлекался: одной рукой отталкивал, а другой удерживал. Ты была доверчива, а я... как будто... обманывал тебя. Тогда было еще ново чувство...

Но ведь мы - жених и невеста! - возразила она.

Да, да, милая Ольга, - говорил он, пожимая ей обе руки, - и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждому шагу. Я хочу с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг...

Это правда, - вздрогнув, сказала она. - Слушай же, - прибавила решительно, - скажем все ma tante, и пусть она завтра благословит нас...

Обломов побледнел.

Что ты? - спросила она.

Погоди, Ольга: к чему так торопиться?.. - поспешно прибавил он...

У самого дрожали губы.

Прощаясь, Ольга пригласила Обломова приехать завтра к обеду. Но он пообещал приехать послезавтра, в пятницу или в субботу, отговорившись тем, что ждет письмо из деревни.

Вернувшись домой, Обломов заснул крепким сном. Вспомнив на следующий день, что нужно ехать к Ольге, он содрогнулся. Он представил, как люди будут смотреть на него, провожать дружелюбными взглядами.., а у него нет денег и даже дома в деревне. И он решил не видеться с Ольгой до тех пор, пока не дождется хороших новостей из деревни. Он не брился, не одевался, лениво листал газеты, занимался с хозяйскими детьми. Агафья Матвеевна все также хлопотала по хозяйству, готовила вкусные обеды, штопала его чулки, достала из чулана его халат, чтобы постирать его и починить. Через несколько дней он получил письмо от Ольги, в котором она спрашивала, почему он не приезжает, писала, что проплакала целый вечер и не спала всю ночь. «Господи! Зачем она любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, все волнения и тревоги!..» - восклицал Обломов. Он написал Ольге, что простудился в Летнем саду, должен просидеть два дня дома, но уже почти выздоровел и надеется скоро приехать. Она написала ему ответ, похвалила за осторожность и посоветовала беречься. Он обрадовался предложению Ольги поберечься и еще несколько дней просидел дома, пил кофе и ел горячие пироги.

Вскоре появился еще один законный предлог не ездить к Ольге: Нева замерзала, сняли мостки. Так проходили дни, Илья Ильич скучал, читал присланные с Ольгой книги, ходил по улице, заглядывал с визитами к хозяйке.

Прошла неделя. Каждый день Обломов интересовался, не наведены ли мосты через Неву, и когда узнавал, что нет, успокаивался. Книги стал читать реже, зато чаще занимался с детьми хозяйки и беседовал с ней самой. В один из дней Захар доложил, что мосты через Неву наведены, и от мысли, что завтра нужно будет ехать к Ольге, терпеть любопытные взгляды окружающих и объясняться с теткой, у Обломова екнуло сердце. Он опять решил отложить поездку, подождать еще несколько дней письма из деревни.

Ольга все это время каждое утро спрашивала у горничной, наведены ли мосты, а когда узнала что наведены, принялась оживленно готовиться к приезду Обломова, и попросила тетку поехать с ней завтра в церковь, которую указал ей Илья Ильич, чтобы помолиться за него и за их любовь. В воскресенье Ольга устроила обед так, как любил Обломов, причесалась, как ему нравилось, и надела белое платье. Барон, занимавшийся имением Ольги, сообщил ей, что дела почти завершены, и она в будущем месяце сможет переехать в деревню, в свое имение. Ольга обрадовалась, но решила не говорить об этом Обломову. Она хотела проследить до конца, «как в его ленивой душе любовь совершит переворот, как окончательно спадет с него гнет, как он не устоит перед близким счастьем, получит благоприятный ответ из деревни и, сияющий, прибежит, прилетит и положит его к ее ногам, как они оба вперегонки бросятся к тетке, и потом… она вдруг скажет ему, что и у нее есть деревня». Но Обломов опять не приехал. Она вначале рассердилась, но потом подумала, что он болеет и не может писать, и решила поехать к нему сама.

В понедельник утром хозяйка сообщила Илье Ильичу, что к нему приехала барышня. Он быстро оделся, отослал по делам Анисью и Захара, бросился к калитке и «почти в объятьях донес Ольгу до крыльца». Ольга сразу поняла, что он не болел, и попросила его ответить, почему он не приезжал к ним все это время. Обломов ответил, что боялся слухов и разговоров.

Она взяла со стола книгу и посмотрела на развернутую страницу: страница запылилась.

Ты не читал! - сказала она.

Нет, - отвечал он.

Она посмотрела на измятые, шитые подушки, на беспорядок, на запыленные окна, на письменный стол, перебрала несколько покрытых пылью бумаг, пошевелила перо в сухой чернильнице и с изумлением поглядела на него.

Что ж ты делал? - повторила она. - Ты не читал и не писал?

Времени мало было, - начал он запинаясь, - утром встанешь, убирают комнаты, мешают, потом начнутся толки об обеде, тут хозяйские дети придут, просят задачу поверить, а там и обед. После обеда... когда читать?

Ты спал после обеда, - сказала она так положительно, что после минутного колебания он тихо отвечал:

Зачем же?

Чтоб не замечать времени: тебя не было со мной, Ольга, и жизнь скучна, несносна без тебя.

Он остановился, а она строго глядела на него.

Илья! - серьезно заговорила она. - Помнишь, в парке, когда ты сказал, что в тебе загорелась жизнь, уверял, что я - цель твоей жизни, твой идеал, взял меня за руку и сказал, что она твоя, - помнишь, как я дала тебе согласие?

Да разве это можно забыть? Разве это не перевернуло всю мою жизнь? Ты не видишь, как я счастлив?

Нет, не вижу; ты обманул меня, - холодно сказала она, - ты опять опускаешься...

Глаза заблистали у него, как бывало в парке. Опять гордость и сила воли засияли в них.

Я сейчас готов идти, куда ты велишь, делать, что хочешь. Я чувствую, что живу, когда ты смотришь на меня, говоришь, поешь...

Ольга с строгой задумчивостью слушала эти излияния страсти.

Послушай, Илья, - сказала она, - я верю твоей любви и своей силе над тобой. Зачем же ты пугаешь меня своей нерешительностью, доводишь до сомнений? Я цель твоя, говоришь ты и идешь к ней так робко, медленно; а тебе еще далеко идти; ты должен стать выше меня. Я жду этого от тебя! Я видала счастливых людей, как они любят, - прибавила она со вздохом, - у них все кипит, и покой их не похож на твой; они не опускают головы; глаза у них открыты; они едва спят, они действуют! А ты... нет, не похоже, чтоб любовь, чтоб я была твоей целью... Она с сомнением покачала головой.

Ты, ты!.. - говорил он, целуя опять у ней руки и волнуясь у ног ее. - Одна ты! Боже мой, какое счастье! - твердил он, как в бреду. - И ты думаешь - возможно обмануть тебя, уснуть после такого пробуждения, не сделаться героем! Вы увидите, ты и Андрей, - продолжал он, озираясь вдохновенными глазами, - до какой высоты поднимает человека любовь такой женщины, как ты! Смотри, смотри на меня: не воскрес ли я, не живу ли в эту минуту? Пойдем отсюда! Вон! Вон! Я не могу ни минуты оставаться здесь; мне душно, гадко! - говорил он, с непритворным отвращением оглядываясь вокруг. - Дай мне дожить сегодня этим чувством... Ах, если б этот же огонь жег меня, какой теперь жжет, - и завтра, и всегда! А то нет тебя - я гасну, падаю! Теперь я ожил, воскрес. Мне кажется, я... Ольга, Ольга! - Ты прекраснее всего в мире, ты первая женщина, ты... ты...

Он припал к ее руке лицом и замер. Слова не шли более с языка. Он прижал руку к сердцу, чтоб унять волнение, устремил на Ольгу свой страстный, влажный взгляд и стал неподвижен.

«Нежен, нежен, нежен!» - мысленно твердила Ольга, но со вздохом, не как бывало в парке, и погрузилась в глубокую задумчивость.

Мне пора! - очнувшись, сказала она ласково...

Она подала ему руку и без трепета, покойно, в гордом сознании своей невинности, перешла двор, при отчаянном скаканье на цепи и лае собаки, села в карету и уехала.

Из окон с хозяйской половины смотрели головы; из-за угла, за плетнем, выглянула из канавы голова Анисьи...

Когда скрип кареты затих, беспокойство Обломова прошло, его глаза были влажны от счастья, по телу разлилась бодрость и теплота. И опять ему захотелось действовать: ехать к Штольцу, с Ольгой в деревню, прочитать новую книгу, трудиться в кабинете… «Как полон день! Как легко дышится в этой жизни, в сфере Ольги, в лучах ее девственного блеска.., бодрых сил… и здравого ума! Он ходит, точно летает; его как будто кто-то носит по комнате». Он огляделся вокруг, и все в комнате показалось ему гадким. Когда хозяйка заглянула в комнату и предложила ему посмотреть полотно, которое привезли продавать, он сухо поблагодарил ее и сказал, что очень занят. Потом углубился в воспоминания о лете и наслаждался, перебирая в уме все подробности. Он был сам не свой: пел, ласково разговаривал с Анисьей, шутил, играл с дочкой хозяйки.

С таким же настроением Обломов провел следующий день. Они были с Ольгой в опере, пели, потом пили чай у Ольгиной тетки, вели задушевный разговор, и Илья Ильич чувствовал себя членом этого приятного семейства и решил покончить с одинокой жизнью: теперь «есть у него свет и тепло - как хорошо жить с этим!» В эту ночь он почти не спал, читал присланные Ольгой книги.

Следующий день Обломов снова провел у Ольги, а вернувшись домой, нашел у себя на столе письмо из деревни. Сосед, его поверенный, писал, что не хочет брать на себя управление запущенным имением Ильи Ильича, и настоятельно советует приехать в деревню ему самому. К письму прилагалась записка с подробным изложением всех хозяйственных подробностей. И снова все «в виде призраков обступило Обломова». Он как будто ночью очутился в лесу, среди этих призраков, и не мог заставить себя взглянуть на них. Он надеялся на то, что в письме будет определенно сказано, сколько дохода он будет получать, что дом находится в нормальном состоянии и в нем можно будет жить, пока не построят новый, что поверенный пришлет ему денег. Словом, все будет так же хорошо, ясно и просто, как в отношениях с Ольгой. Мысль о том, что свадьбу снова придется отложить на неопределенный срок, повергла его в уныние. Он застонал и собрался лечь, но тут же встал и решил обратиться за помощью к брату хозяйки.

Иван Матвеевич внимательно выслушал Обломова, прочитал письмо из деревни и тоже посоветовал Обломову самому съездить в имение. «Я отвык совсем ездить… Притом же в деревне одному очень скучно…» - сказал Обломов. Задав еще несколько вопросов, касающихся положения дел в Обломовке, Иван Матвеевич посоветовал поручить во всем разобраться его сослуживцу, Исаю Фомичу Затертому, деловому и знающему человеку, и доверенность перевести на него. На том и остановились: привезти его сюда, дать денег на жизнь и дела, а по окончании дела вручить вознаграждение. Иван Матвеевич пообещал познакомить Обломова со своим сослуживцем за завтрашним обедом.

На Гороховой улице утром в постели лежал Илья Ильич Обломов, человек лет тридцати двух-трех, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами. По его лицу гуляла мысль, но в то же время на лице не было сосредоточен-ности, определенной идеи. Движения его мягкие, ленивые.

На нем был надет халат «без кистей, без бархата, без та-лии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дваж-ды завернуться в него». Туфли на нем были длинные, мяг-кие и широкие, на них не было задника.

Нормальным состоянием Ильи Ильича было лежание. Комната с виду была чистой, но опытный взгляд сразу бы оценил лишь желание соблюсти видимость чистоты.

Илья Ильич проснулся рано и был озабочен. Дело в том, что накануне он получил письмо от старосты из деревни. Тот писал, что опять неурожай, недоимки и надо принять какие- нибудь меры. Обломов еще по первому письму стал обдумы-вать план переустройства деревни, но он так и не был закон-чен. Обломов решил, что вот сейчас встанет, но полежал с полчаса, потом еще, и так уже пробило полдесятого. Тогда Илья Ильич позвал Захара.

Захар — слуга Обломова, который приехал с ним в го-род из деревни. Он до сих пор носит тот сюртук, который но-сил там, в деревне, потому что это единственная вещь, напо-минающая ему о барах.

Происходит спор Захара и Обломова по поводу письма: Обломов требует письмо от старосты, Захар говорит, что не видел его. Затем Обломов журит Захара за грязь в доме, но Захар отпирается, говорит, что всегда метет и пыль стира-ет. Захар подает барину счета от зеленщика, мясника, за квартиру и т. д. Обломов страдает от всех навалившихся на него забот. Кроме всего прочего, хозяин просит Илью Ильи-ча съехать с квартиры, так как надо ее переделывать. Обло-мов говорит Захару, чтобы тот сам уговорил хозяина повре-менить, но Захар советует барину встать и самому писать хозяину о просьбе. Обломову надоел Захар и он отсылает его из комнаты, а сам погружается в раздумье. Но тут в перед-ней раздается звонок.

Вошел молодой человек лет двадцати пяти, который был прекрасно причесан, одет с иголочки. Это был Вол-ков. Волков сообщает Обломову, что едет сегодня в Екате-рингоф на празднование 1 Мая, приглашает Обломова со-ставить ему компанию. Затем рассказывает кучу светских новостей, на что Обломов говорит, что все это скука адская. Волков не понимает, как вечера, балы, игры, гулянья могут быть скукой. Обломов хочет поговорить с Волковым о своих делах, но тот раскланивается и уходит.

Когда Волков уезжает, Обломов рассуждает, что этот человек несчастен: «И это жизнь! Где ж тут человек? На что он раздробляется и рассыпается?»

Опять раздается звонок. Пришел Судьбинский — го-сподин в темно-зеленом фраке, с утружденным лицом, с за-думчивой улыбкой. Судьбинский был старым сослуживцем Обломова. Судьбинский жалуется на службу: как сделал-ся он начальником отделения, так ни минуты не принадле-жит себе, все ездит. Они вспоминают сослуживцев, как слу-жили вместе канцелярскими чиновниками. Обломов удив-ляется, как Судьбинский выдерживает такой распорядок дня. Судьбинский отвечает, что делать нечего, «коли день-ги нужны», тем более он скоро женится. Судьбинский ухо-дит, пригласив Обломова быть на его свадьбе шафером. Об-ломов рассуждает, что совсем погряз друг его в делах, в ка-рьере и слеп, и глух, и нем для всего остального. «А как мало тут человека-то нужно: его ума, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое…»

Обломов, занятый своими мыслями, не заметил, что у его постели стоял другой посетитель, очень худой, зарос-ший бакенбардами, усами, одетый с умышленной небреж-ностью. Это был Пенкин, беллетрист, пишущий о торговле, апрельских днях, эмансипации женщин и т. д. Он говорит Обломову, что написал рассказ о том, как в одном городе го-родничий бьет мещан по зубам, советует его прочесть, а так-же поэму «Любовь взяточника к падшей женщине». Но Об-ломов отвечает, что не будет читать, так как в этих произве-дениях «жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочув-ствия… а человека забывают или не умеют изобразить. Че-ловека, человека давайте мне!» Пенкин не совсем понимает, чего хочет от него Обломов, и предлагает ему ехать вместе в Екатерингоф, но Обломов отказывается. Пенкин уходит, а Обломов рассуждает, что друг его тратит мысль и душу свою на мелочи, торгует умом и воображением, насилует свою натуру. Про себя Обломов радовался, что «лежит он, беззаботен, как новорожденный младенец, что не разбрасы-вается, не пропадает ничего…»

К Обломову приходит следующий посетитель — Алек-сеев — человек, которого никто никогда не замечал, име-ни которого в точности никто не знал, у него нет ни друзей, ни врагов, но знакомых много. Алексеев зовет Илью Ильича к Овчинину обедать. Обломов отказывается, мотивируя тем, что сыро, дождь собирается. Обломов рассказывает Алексее-ву свои беды: переезд с квартиры и письмо старосты. Алек-сеев сочувствует Обломову, но предложить что-нибудь дель-ное не может, говорит, что все перемелется. Обломов наде-ется только на Штольца, который обещал скоро быть, а сам не едет. В это время в передней раздается отчаянный звонок.

Вошел человек лет сорока, крупный, с большой голо-вой, с глазами навыкате, толстогубый. Это был Михей Ан-дреевич Тарантьев, земляк Обломова. Тарантьев был ума бойкого и хитрого, но при этом дальше слов у него дело ни-когда не шло. Он остался теоретиком на всю жизнь, «а меж-ду тем он носил и осознавал в себе дремлющую силу, запер-тую в нем враждебными обстоятельствами навсегда». Он был большой взяточник, который «непременно схватит на лету кусок мяса, откуда и куда бы он ни летел». В комна-ту Обломова, где царствовали сон и покой, Тарантьев всегда приносил какое-то движение, жизнь, вести извне.

Вот такие гости посещали Обломова, с другими свои-ми знакомыми Обломов все более и более порывал живые связи.

Был в жизни Обломова и человек, которого Илья Ильич любил более всех. Этот человек «любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее». Это был Андрей Иванович Штольц, который был сейчас в от-лучке и которого Обломов ждал с минуты на минуту.

Тарантьев старается поднять наконец Обломова с посте-ли, и ему это удается. Он требует от Обломова, чтобы тот уго-стил его завтраком, сигаретами, затем берет у Обломова день-ги на мадеру. Обломов жалуется гостю на свои несчастья. Тарантьев говорит, что поделом Илье Ильичу, и предлагает ему переехать завтра же к куме его на Выборгскую сторону. Обломов отказывается, так как это очень далеко: нет театров, магазинов поблизости. Тарантьев говорит Илье Ильичу, что тот уже давно никуда не выходит, не все ли равно, где жить, так что никуда Обломов не денется, переедет и всё тут. Затем Обломов жалуется Тарантьеву на старосту. Гость отвечает, что староста — мошенник, он выдумал недоимки, засуху, неурожай и т. д. Предлагает сменить старосту, а также само-му отправиться в деревню и на месте во всем разобраться, да еще неплохо было бы написать письма. Вот пусть Обломов сядет и вместе с Алексеевым прямо сейчас и напишет. Об-ломов и слышать не хочет, чтобы ехать в деревню. Тарантьев возмущен безволием Ильи Ильича, говорит, что пропадет тот. Обломов говорит, что если бы тут был Штольц, он бы ми-гом все уладил. Из-за этой фразы Тарантьев вспыхивает, ему не нравится, что какой-то немец дороже Обломову, чем он - Тарантьев. Обломов просит уважать Штольца, так как он рос вместе с ним. Напоследок Тарантьев просит, чтобы Обломов дал ему свой фрак, потому что нечего на свадьбу надеть. Об-ломов соглашается, но Захар не дает фрак. Обиженный Та-рантьев уходит. Алексеев предлагает Обломову писать пись-ма, но тот говорит, что после обеда займется всем. Алексеев уходит, а Обломов, подобрав под себя ноги, погрузился не то в дремоту, не то в задумчивость.

Обломов, дворянин родом, коллежский секретарь, вот уже 12 лет живет безвыездно в Петербурге.

Сначала он жил в небольшой квартире, но когда умерли его родители и он стал единственным наследником, он снял квартиру побольше. Тогда он был еще молод и полон стрем-лений, желаний и мечтаний. Но шли годы, а он так ничего и не сделал, только располнел, все еще находясь «у порога своей арены, там же, где был десять лет назад».

Особенно озадачила его служба. Он полагал, что чиновни-ки — это большая семья, а служба — какое-то семейное за-нятие. Но все оказалось не таким: все на службе куда-то торо-пились, не разговаривали друг с другом, все что-то требовали и поскорее. «Все это навело на него страх и скуку великую. „Когда же жить? Когда жить?“ — твердил он». Так Обломов прослужил два года. Протянул бы он и третий год, если бы не один случай. Однажды он отправил важную бумагу вместо Астрахани в Архангельск, его ждало наказание. Но Обломов не стал дожидаться кары, а ушел домой и прислал позже ме-дицинское свидетельство. В этой справке Обломову предпи-сывалось не ходить на службу и воздержаться от умственных занятий и всякой деятельности вообще. После выздоровления Обломов подал в отставку. Более он уже никогда не служил.

Роль в обществе тоже не удалась. Он радовался вече-рам, получал немало благосклонных женских взглядов. Он старался держаться на расстоянии от дам, в особенности от «бледных, печальных дев, большею частию с черными гла-зами». Его душа ждала какой-то чистой девственной люб-ви, но с годами, кажется, перестала ждать. Простился со временем Илья Ильич и с друзьями.

Теперь более ничто не тянуло его из дома, «и он с каж-дым днем все крепче и постояннее водворялся в своей квар-тире». Он перестал посещать вечера, потом стал бояться сырости, а потому выходил из дому только утром, а позже и вовсе перестал выходить.

И только Штольцу удавалось вытащить Обломова из дома. Но Штольц часто отлучался из Петербурга, а без него Обломов вновь погружался в уединение.

Постепенно Обломов отвык от жизни, от суеты, от дви-жения.

Что же он делал дома?

Иногда читал, но книги быстро надоедали ему, так как охлаждение быстро овладевало им.

Он не понимал, что он будет делать со всем этим бага-жом знаний в Обломовке.

Зато задели Обломова за живое поэты, и «он стряхнул дремоту, душа запросила деятельности». Штольц, как мог, старался поддерживать в Обломове этот порыв. Но стремле-ние к деятельности быстро улетучилось, и Обломов вновь погрузился в свою дрему.

Он окончил учебное заведение, но не сумел на прак-тике применить свои знания. «Жизнь у него была сама по себе, а наука сама по себе». И тогда Обломов понял, что его удел — семейное счастье и заботы об имении. Дела же в име-нии с каждым годом шли все хуже и хуже, Обломову надо было самому поехать туда. Но он все откладывал и отклады-вал, придумывая разные причины, мешавшие ему.

В голове своей Илья Ильич строил план переустройства имения. Он трудился над ним, не жалея сил. Как проснется утром, лежит и думает, что-то соображает, «цока, наконец, голова утомится от тяжелой работы и когда совесть скажет: довольно сделано сегодня для общего блага».

Но не был Обломов чужд и всеобщих человеческих скорбей, он даже иногда плакал над бедствиями и страдани-ями человеческими. Случалось, что он наполнялся ненави-стью ко лжи, к клевете, и тогда он готов был вершить вели-кие дела, совершать подвиги. Но солнце склонялось к зака-ту, день заканчивался, а вместе с ним заканчивались и меч-ты Обломова.

А наутро все повторялось. Он много раз воображал себя каким-нибудь непобедимым полководцем, творящим добро на земле. Но никто не видел этой внутренней жизни Ильи Ильича, кроме Штольца, но того часто не было в Петербур-ге. Другие же думали, «что Обломов так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и мысли в голове». Еще Захар знал, конечно, внутренний мир своего барина. Но он счи-тал, что живут они с барином правильно, и иначе жить не следует.

Захару было за пятьдесят. Он принадлежал двум эпо-хам, которые наложили на него свой отпечаток. «От одной перешла к нему по наследству безграничная преданность дому Обломовых, а от другой, позднейшей, утонченность и развращение нравов».

Он постоянно лгал барину, любил выпить и посплетни-чать, помаленьку воровал деньги, ел то, что слугам не поло-жено, расстраивался, когда барин доедал все до крошки, не оставив ничего на тарелке.

Он был неопрятен, редко мылся, брился, был очень не-ловок, постоянно все разбивал. Все эти качества происходи-ли лишь оттого, что получил он свое воспитание «в деревне, на покое, просторе и вольном воздухе».

Он делал только то, что однажды принял в круг своих обязанностей, нельзя было заставить его сделать что-то бо-лее того. Но, несмотря на все это, выходило, что он был пре-данный своему барину слуга. Он мог умереть ради барина, но если бы, например, нужно было просидеть у постели ба-рина всю ночь, и от этого зависела бы жизнь последнего, За-хар непременно бы заснул.

Наружно Захар никогда не выказывал подобострастия Обломову, но ко всему, что имело отношение к Обломовым, он относился трепетно, все это было близко, мило, дорого ему.

Илья Ильич привык к тому, что Захар всецело предан ему, и считал, что иначе и быть не может. Но Обломов уже не питал к Захару дружеских чувств, как прежние господа, он даже часто ругался со своим слугой.

Обломов тоже надоедал Захару. Еще с детства барчонка Захар был приставлен к нему в качестве дядьки, а потому почитал себя только предметом роскоши. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, целыми днями ниче-го не делал.

Захар был ленив, поэтому когда на него в Петербурге навалилось все хозяйство Обломова, он стал угрюмым, гру-бым и жестоким, постоянно брюзжал, ворчал, препирался с барином.

Захар и Обломов давно знали друг друга, и связь меж-ду ними была неистребима. Они не представляли жизнь друг без друга. Как Обломов не вставал бы с постели, не ел, не был бы одет без Захара, так и Захар не представлял себе другого барина и другого существования, кроме как подни-мать, кормить и одевать Обломова.

Захар, закрыв двери за Тарантьевым и Алексеевым, на-помнил Обломову, что пора вставать и писать письма. Но Обломов не встал, а лежал и продумывал план имения. Осо-бенно занимала Обломова постройка нового дома, он ра-зобрал все мелочи его устройства, затем добрался до сада с фруктами, представил, как он сидит вечером на террасе и пьет чай, рядом жена, дети, друг детства Штольц. И Об-ломов так захотел любви, счастья, своего дома, семьи, де-тей. Илья Ильич видит себя окруженным друзьями, кото-рые живут неподалеку, и лицо его светится счастьем. Но ему пришлось очнуться от крика людей во дворе.

Обломов поднялся и попросил Захара приготовить по-есть. Захар говорит, что ничего нет и денег нет. Тогда Обло-мов просит принести, что есть. Захар приносит еду и напоми-нает о просьбе хозяина квартиры освободить ее. Захар пред-лагает писать письмо. Обломов садится писать, но у него ни-как не выходит красиво и грамотно. Наконец, совсем заму-чившись, Илья Ильич рвет письмо и бросает его на пол.

Приходит доктор, который, осмотрев Обломова, гово-рит, что если Илья Ильич еще два-три года проживет в та-ком климате, ведя подобный образ жизни, он умрет. Док-тор советует ехать за границу, избегать напряжения ума, чтения, писания, можно также нанять виллу, чтобы цветов было побольше, да неплохо бы было ходить часов по восемь в день. А потом надо ехать в Париж, где развлекаться, не задумываясь, вертеться в вихре жизни; затем сесть на паро-ход в Англии и прокатиться до Америки. Обломов ужасает-ся советам доктора. Доктор уходит.

Захар возвращается в комнату и напоминает о переезде. Обломов хочет его прогнать. Захар советует Илье Ильичу сходить прогуляться, в театр заглянуть, а потом и переез-жать можно. Но Обломов противится, говорит, что нет ни-каких человеческих сил переезжать, да он на новом месте пять ночей кряду не сможет уснуть, а так можно и заболеть. Захар говорит: «Я думал, что другие, мол, не хуже нас, да переезжают…» Эта фраза выводит Обломова из себя, он не может понять, как Захар мог сравнить его с другими. Слово «другие» задело самолюбие Обломова, и он решил показать Захару разницу между ним и другими.

Обломов говорит, что другой — это голь окаянная, ко-торая «трескает селедку да картофель», сам себе сапоги чи-стит, сам одевается, не знает, что такое прислуга. Другой кланяется, просит, унижается. А он, Обломов, воспитан нежно, ни холода, ни голода никогда не терпел, ничего сам никогда не делал. И как посмел Захар сравнить его с дру-гим?! Захар мало что понял из речи Обломова, но губы его дрожали от внутреннего волнения. Обломов говорит, что весь день заботится о Захаре, даже в своем плане отвел ему роль поверенного по делам, которому мужики в ноги кла-няются. А он смотри что выкинул: совсем не бережет покой барина. Ведь Обломов ради него и других крестьян себя не жалеет, все думает, даже в отставку вышел.

Захар уходит, называя Обломова мастером жалкие сло-ва говорить.

Обломов немного успокоился, перевернулся на другой бок и стал думать, что авось все сложится самой собой и не надо будет переезжать. Он начинает размышлять, а что же такое и в самом деле «другой»? Ведь, наверное, «другой» уже давно бы написал письма и хозяину квартиры, и в деревню старосте, а, может, даже и с квартиры бы съехал. Ведь и он, Обломов, все это мог бы сделать. Но почему не может? «Настала одна из ясных сознательных минут в жиз-ни Обломова». Он понимает, что многие стороны его души не получили развития, а между тем в нем есть светлое нача-ло. Но клад этот завален дрянью. Кто-то отбросил его в на-чале жизненного пути с прямого человеческого назначения. И уже не выбраться ему из глуши на прямую тропинку. Ум и воля его давно парализованы. И Обломову стало горько от такой исповеди перед самим собой. Он старается найти виновного. Но, не найдя такового, Обломов медленно засы-пает, думая, отчего же все-таки он такой? Сон перенес его в другое место, в другую эпоху, к другим людям.

IX Сон Обломова

Мы в том мирном уголке, где небо с любовью обнима-ет землю, солнце светит ярко и жарко в течение полугода, а потом медленно уходит на покой. Горы там, словно отлогие холмы. Река бежит весело и играя. Лето, весна, зима и осень приходят в точности с календарем, не бывает такого, чтобы внезапно вернулась зима весною и занесла все снегом. «Ни бурь, ни разрушений не слыхать в том краю». Поэт и мечта-тель были бы довольны этой незатейливой местностью.

Три-четыре деревеньки составлял этот уголок, в кото-ром все было тихо, сонно. Повсюду лежат тишина и мир. Уголок этот был непроезжий, а потому черпать знания было неоткуда. И люди жили счастливо, думая, что иначе и жить нельзя.

Из деревень были там Сосновка и Василовка, известные под общим названием Обломовка.

Илья Ильич проснулся рано. Он еще маленький, «хоро-шенький, красненький, полный». Он видит свою мать, ко-торая осыпает его поцелуями. Мальчик спрашивает у нее, пойдут ли они сегодня гулять? Мать говорит, что пойдут. Потом идут к отцу пить чай. За столом сидят родственники и гости, и все они подхватывают Илюшу, осыпают ласками и похвалами, кормят его булочками, сухариками. Материал с сайта

Потом Илюша идет гулять, но мать предупреждает, что-бы он далеко не убегал. Но Илюша не слушает ее. Он бросил-ся в сеновал, потом в овраг, но вовремя его останавливает нянька, говоря, что это не ребенок, а юла какая-то. И при-ходится Илюше возвращаться. Ему хочется всё узнать, из-ведать, но мать и няньки не дают ему шагу ступить.

Главною заботой обломовцев были кухня и обед. С само-го утра и до полудня готовилась еда в огромных количествах.

В полдень же дом как будто вымирал: наступал час все-общего послеобеденного сна. «Это был какой-то всепогло-щающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смер-ти. Все мертво, только из всех углов несется разнообразное храпенье на все тоны и лады».

И в это время ребенок был предоставлен сам себе, он все осматривал, забирался в канаву, в овраг. Но жара понемно-гу спадала, и в доме все пробуждалось. Пили чай. Но вот на-чинает смеркаться, и в доме принимаются за приготовле-ние ужина. После ужина все ложатся спать, а нянька чи-тает Илюше сказки. И ум, и воображение Обломова, «про-никшись вымыслом, оставались уже у него в рабстве до са-мой старости». Уже взрослый, Илья Ильич узнает, что нет молочных рек, добрых волшебниц и т. д. Но «сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательное грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка». «Населилось во-ображение мальчика странными призраками; боязнь и то-ска засели надолго, может быть, навсегда в душу».

Может быть, Илья Ильич чему-нибудь, да и выучился, но вот Верхлевка, где жил Штольц, находилась далеко от Обломовки, и в мороз, дождь и ветер родители не отпуска-ли Илюшу учиться.

Снится также Обломову темная гостиная, мать сидит, поджав ноги, в комнате горит одна сальная свеча. Обломовцы были очень скупы, поэтому они соглашались терпеть любые неудобства, но только не тратить деньги.

Счет времени в Обломовке вели по праздникам, по раз-ным семейным и домашним случаям. Ничто не нарушало в доме привычного течения жизни, однообразия. Все было здесь однообразно: Обломовцы «продолжали целые десятки лет сопеть, дремать, зевать…»

Только однажды произошел случай, нарушивший сложившийся быт Обломовых: к ним пришло письмо. Сначала не хотели открывать послание, но потом выясни-ли, что это было письмо от Филиппа Матвеича с просьбой прислать ему рецепт пива. Все успокоились, решили, что надо писать ответ. Отец сказал, что «о празднике» лучше напишет. Неизвестно, дождался ли Филипп Матвеич ре-цепта.

Обломовы всегда понимали выгоду образования, оно могло принести чины, о которых так мечтали для Илюши. Но учиться не любили в Обломовке.

Илюша никогда ничего не делал сам. Вздумается ему что-нибудь, а тут и три-четыре слуги все сами сделают. Так и жил Обломов, «лелеемый, как экзотический цветок в теп-лице, и так же, как последний под стеклом, он рос медлен-но и вяло. Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая».

Захар сплетничает возле ворот о своем хозяине. Рас-сказывает, как Обломов поругал его за «другого», что не хочет съезжать с квартиры, потому что уже с жиру бесит-ся. Ему говорят, что если ругает его барин, значит, это славный хозяин, характерный. Один из слуг сказал что- то нелестное об Обломове, так Захар готов убить за барина своего. Он говорит, что Обломов золото, а не барин, такого еще поискать надо. Захара успокаивают, приглашая в пив-ную, он соглашается. Все уходят.

В начале пятого Захар вернулся домой и пошел будить своего барина. Обломов не хочет вставать, Захар кричит на него, ругается. Обломов встает и хочет ударить Захара за такую дерзость. Но его останавливает громкий смех в две-рях. «Штольц! Штольц! — в восторге кричал Обломов, бро-саясь к гостю».

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском

Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.

Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.

Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.

Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома - а он был почти всегда дома, - он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.

Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.

Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.

Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.

Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара, вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в нем запущенностью и небрежностью.

В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды.

Захар не старался изменить не только данного ему Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома Обломовых.

Более ничто не напоминало старику барского широкого и покойного быта в глуши деревни. Старые господа умерли, фамильные портреты остались дома и, чай, валяются где-нибудь на чердаке; предания о старинном быте и важности фамилии всё глохнут или живут только в памяти немногих, оставшихся в деревне же стариков. Поэтому для Захара дорог был серый сюртук: в нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах барина, напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал, и про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренно, как проявление барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие.

Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина; без них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и преданий об этом старинном доме, единственной хроники, веденной старыми слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род.

Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне, но потом, бог знает отчего, все беднел, мельчал и, наконец, незаметно потерялся между нестарыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святынею.

Вот отчего Захар так любил свой серый сюртук. Может быть, и бакенбардами своими он дорожил потому, что видел в детстве своем много старых слуг с этим старинным, аристократическим украшением.

Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не замечал Захара. Захар стоял перед ним молча. Наконец он кашлянул.

Что ты? - спросил Илья Ильич.

Ведь вы звали?

Звал? Зачем же это я звал - не помню! - отвечал он, потягиваясь. - Поди пока к себе, а я вспомню.

Захар ушел, а Илья Ильич продолжал лежать и думать о проклятом письме.

Прошло с четверть часа.

Ну, полно лежать! - сказал он, - надо же встать... А впрочем, дай-ка я прочту еще раз со вниманием письмо старосты, а потом уж и встану. Захар!

Опять тот же прыжок и ворчанье сильнее. Захар вошел, а Обломов опять погрузился в задумчивость. Захар стоял минуты две, неблагосклонно, немного стороной посматривая на барина, и, наконец, пошел к дверям.

Куда же ты? - вдруг спросил Обломов.

Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то даром? - захрипел Захар, за неимением другого голоса, который, по словам его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему дунуло будто сильным ветром в горло.

Он стоял вполуоборот среди комнаты и глядел все стороной на Обломова.

А у тебя разве ноги отсохли, что ты не можешь постоять? Ты видишь, я озабочен - так и подожди! Не належался еще там? Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его дел?

Какое письмо? Я никакого письма не видал, - сказал Захар.

Ты же от почтальона принял его: грязное такое!

Куда ж его положили - почему мне знать? - говорил Захар, похлопывая рукой по бумагам и по разным вещам, лежавшим на столе.

Ты никогда ничего не знаешь. Там, в корзине, посмотри! Или не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор не починена; что б тебе призвать столяра да починить? Ведь ты же изломал. Ни о чем не подумаешь!

Я не ломал, - отвечал Захар, - она сама изломалась; не век же ей быть: надо когда-нибудь изломаться.

Илья Ильич не счел за нужное доказывать противное.

Нашел, что ли? - спросил он только.

Вот какие-то письма.

Ну, так нет больше, - говорил Захар.

Ну хорошо, поди! - с нетерпением сказал Илья Ильич, - я встану, сам найду.

Захар пошел к себе, но только он уперся было руками о лежанку, чтоб прыгнуть на нее, как опять послышался торопливый крик: «Захар, Захар!»

Ах ты, господи! - ворчал Захар, отправляясь опять в кабинет. - Что это за мученье? Хоть бы смерть скорее пришла!

Чего вам? - сказал он, придерживаясь одной рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой так и ждешь, что вылетят две-три птицы.

Носовой платок, скорей! Сам бы ты мог догадаться: не видишь! - строго заметил Илья Ильич.

Захар не обнаружил никакого особенного неудовольствия или удивления при этом приказании и упреке барина, находя, вероятно, с своей стороны и то и другое весьма естественным.

А кто его знает, где платок? - ворчал он, обходя вокруг комнату и ощупывая каждый стул, хотя и так можно было видеть, что на стульях ничего не лежит.

Все теряете! - заметил он, отворяя дверь в гостиную, чтоб посмотреть, нет ли там.

Куда? Здесь ищи! Я с третьего дня там не был. Да скорее же! - говорил Илья Ильич.

Где платок? Нету платка! - говорил Захар, разводя руками и озираясь во все углы. - Да вон он, - вдруг сердито захрипел он, - под вами! Вон конец торчит. Сами лежите на нем, а спрашиваете платка!

И, не дожидаясь ответа, Захар пошел было вон. Обломову стало немного неловко от собственного промаха. Он быстро нашел другой повод сделать Захара виноватым.

Какая у тебя чистота везде: пыли-то, грязи-то, боже мой! Вон, вон, погляди-ка в углах-то - ничего не делаешь!

Уж коли я ничего не делаю... - заговорил Захар обиженным голосом, - стараюсь, жизни не жалею! И пыль-то стираю, и мету-то почти каждый день...

Он указал на середину пола и на cтол, на котором Обломов обедал.

Вон, вон, - говорил он, - все подметено, прибрано, словно к свадьбе... Чего еще?

А это что? - прервал Илья Ильич, указывая на стены и на потолок. - А это? А это? - Он указал и на брошенное со вчерашнего дня полотенце, и на забытую на столе тарелку с ломтем хлеба.

Ну, это, пожалуй, уберу, - сказал Захар снисходительно, взяв тарелку.

Только это! А пыль по стенам, а паутина?.. - говорил Обломов, указывая на стены.

Это я к Святой неделе убираю: тогда образа чищу и паутину снимаю...

А книги, картины обмести?..

Книги и картины перед Рождеством: тогда с Анисьей все шкапы переберем. А теперь когда станешь убирать? Вы всё дома сидите.

Я иногда в театр хожу да в гости: вот бы...

Что за уборка ночью!

Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».

Понимаешь ли ты, - сказал Илья Ильич, - что от пыли заводится моль? Я иногда даже вижу клопа на стене!

У меня и блохи есть! - равнодушно отозвался Захар.

Разве это хорошо? Ведь это гадость! - заметил Обломов.

Захар усмехнулся во все лицо, так что усмешка охватила даже брови и бакенбарды, которые от этого раздвинулись в стороны, и по всему лицу до самого лба расплылось красное пятно.

Чем же я виноват, что клопы на свете есть? - сказал он с наивным удивлением. - Разве я их выдумал?

Это от нечистоты, - перебил Обломов. - Что ты все врешь!

И нечистоту не я выдумал.

У тебя, вот, там, мыши бегают по ночам - я слышу.

И мышей не я выдумал. Этой твари, что мышей, что кошек, что клопов, везде много.

Как же у других не бывает ни моли, ни клопов?

На лице Захара выразилась недоверчивость, или, лучше сказать, покойная уверенность, что этого не бывает.

У меня всего много, - сказал он упрямо, - за всяким клопом не усмотришь, в щелку к нему не влезешь.

А сам, кажется, думал: «Да и что за спанье без клопа?»

Ты мети, выбирай сор из углов - и не будет ничего, - учил Обломов.

Уберешь, а завтра опять наберется, - говорил Захар.

Не наберется, - перебил барин, - не должно.

Наберется - я знаю, - твердил слуга.

А наберется, так опять вымети.

Как это? Всякий день перебирай все углы? - спросил Захар. - Да что ж это за жизнь? Лучше Бог по душу пошли!

Отчего ж у других чисто? - возразил Обломов. - Посмотри напротив, у настройщика: любо взглянуть, а всего одна девка...

А где немцы сору возьмут, - вдруг возразил Захар. - Вы поглядите-ко, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни... Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму... У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да с пивом и выпьют!

Захар даже сквозь зубы плюнул, рассуждая о таком скаредном житье.

Нечего разговаривать! - возразил Илья Ильич, - ты лучше убирай.

Иной раз и убрал бы, да вы же сами не даете, - сказал Захар.

Пошел свое! Все, видишь, я мешаю.

Конечно, вы; все дома сидите: как при вас станешь убирать? Уйдите на целый день, так и уберу.

Вот еще выдумал что - уйти! Поди-ка ты лучше к себе.

Да право! - настаивал Захар. - Вот хоть бы сегодня ушли, мы бы с Анисьей и убрали все. И то не управимся вдвоем-то: надо еще баб нанять, перемыть все.

Э! какие затеи - баб! Ступай себе, - говорил Илья Ильич.

Он уж был не рад, что вызвал Захара на этот разговор. Он все забывал, что чуть тронешь этот деликатный предмет, так и не оберешься хлопот.

Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т. п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его в ужас.

Захар ушел, а Обломов погрузился в размышления. Чрез несколько минут пробило еще полчаса.

Что это? - почти с ужасом сказал Илья Ильич. - Одиннадцать часов скоро, а я еще не встал, не умылся до сих пор? Захар, Захар!

Ах ты, боже мой! Ну! - послышалось из передней, и потом известный прыжок.

Умыться готово? - спросил Обломов.

Готово давно! - отвечал Захар, - чего вы не встаете?

Что ж ты не скажешь, что готово? Я бы уж и встал давно. Поди же, я сейчас иду вслед за тобою. Мне надо заниматься, я сяду писать.

Захар ушел, но чрез минуту воротился с исписанной и замасленной тетрадкой и клочками бумаги.

Вот, коли будете писать, так уж кстати извольте и счеты поверить: надо деньги заплатить.

Какие счеты? Какие деньги? - с неудовольствием спросил Илья Ильич.

Ну, мне пора! - сказал Волков. - За камелиями для букета Мише. Au revoir.

Приезжайте вечером чай пить, из балета: расскажете, как там что было, - приглашал Обломов.

Не могу, дал слово к Муссинским: их день сегодня. Поедемте и вы. Хотите, я вас представлю?

Нет, что там делать?

У Муссинских? Помилуйте, да там полгорода бывает. Как что делать? Это такой дом, где обо всем говорят...

Вот это-то и скучно, что обо всем, - сказал Обломов.

Ну, посещайте Мездровых, - перебил Волков, - там уж об одном говорят, об искусствах; только и слышишь: венецианская школа, Бетховен да Бах, Леонардо да Винчи...

Век об одном и том же - какая скука! Педанты, должно быть! - сказал, зевая, Обломов.

На вас не угодишь. Да мало ли домов! Теперь у всех дни: у Савиновых по четвергам обедают, у Маклашиных - пятницы, у Вязниковых - воскресенья, у князя Тюменева - середы. У меня все дни заняты! - с сияющими глазами заключил Волков.

И вам не лень мыкаться изо дня в день?

Вот, лень! Что за лень? Превесело! - беспечно говорил он. - Утро почитаешь, надо быть au courant всего, знать новости. Слава богу, у меня служба такая, что не нужно бывать в должности. Только два раза в неделю посижу да пообедаю у генерала, а потом поедешь с визитами, где давно не был; ну, а там... новая актриса, то на русском, то на французском театре. Вот опера будет, я абонируюсь. А теперь влюблен... Начинается лето; Мише обещали отпуск; поедем к ним в деревню на месяц, для разнообразия. Там охота. У них отличные соседи, дают bals champêtres. С Лидией будем в роще гулять, кататься в лодке, рвать цветы... Ах!.. - и он перевернулся от радости. - Однако пора... Прощайте, - говорил он, напрасно стараясь оглядеть себя спереди и сзади в запыленное зеркало.

Погодите, - удерживал Обломов, - я было хотел поговорить с вами о делах.

Это был господин в темно-зеленом фраке с гербовыми пуговицами, гладко выбритый, с темными, ровно окаймлявшими его лицо бакенбардами, с утружденным, но покойно-сознательным выражением в глазах, с сильно потертым лицом, с задумчивой улыбкой.

Здравствуй, Судьбинский! - весело поздоровался Обломов. - Насилу заглянул к старому сослуживцу! Не подходи, не подходи! Ты с холоду.

Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к тебе, - говорил гость, - да ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.

Ты еще на службу? Что так поздно? - спросил Обломов. - Бывало, ты с десяти часов...

Бывало - да; а теперь другое дело: в двенадцать часов езжу. - Он сделал на последнем слове ударение.

А! догадываюсь! - сказал Обломов. - Начальник отделения! Давно ли?

Судьбинский значительно кивнул головой.

К Святой, - сказал он. - Но сколько дела - ужас! С восьми до двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да вечером занимаюсь. От людей отвык совсем!

Гм! Начальник отделения - вот как! - сказал Обломов. - Поздравляю! Каков? А вместе канцелярскими чиновниками служили. Я думаю, на будущий год в статские махнешь.

Куда! Бог с тобой! Еще нынешний год корону надо получить; думал, за отличие представят, а теперь новую должность занял: нельзя два года сряду...

Приходи обедать, выпьем за повышение! - сказал Обломов.

Нет, сегодня у вице-директора обедаю. К четвергу надо приготовить доклад - адская работа! На представления из губерний положиться нельзя. Надо проверить самому списки. Фома Фомич такой мнительный: все хочет сам. Вот сегодня вместе после обеда и засядем.

Ужели и после обеда? - спросил Обломов недоверчиво.

А как ты думал? Еще хорошо, если пораньше отделаюсь да успею хоть в Екатерингоф прокатиться... Да, я заехал спросить: не поедешь ли ты на гулянье? Я бы заехал...

Нездоровится что-то, не могу! - сморщившись, сказал Обломов. - Да и дела много... нет, не могу!

Жаль! - сказал Судьбинский, - а день хорош. Только сегодня и надеюсь вздохнуть.

Ну, что нового у вас? - спросил Обломов.

Ничего пока; Свинкин дело потерял!

В самом деле? Что ж директор? - спросил Обломов дрожащим голосом. Ему, по старой памяти, страшно стало.

Велел задержать награду, пока не отыщется. Дело важное: «о взысканиях». Директор думает, - почти шепотом прибавил Судьбинский, - что он потерял его... нарочно.

Не может быть! - сказал Обломов.

Нет, нет! Это напрасно, - с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. - Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а только нет, он не замечен ни в чем таком... Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.

Так вот как: всё в трудах! - говорил Обломов, - работаешь.

Ужас, ужас! Ну, конечно, с таким человеком, как Фома Фомич, приятно служить: без наград не оставляет; кто и ничего не делает, и тех не забудет. Как вышел срок - за отличие, так и представляет; кому не вышел срок к чину, к кресту, - деньги выхлопочет...

Ты сколько получаешь?

Фу! черт возьми! - сказал, вскочив с постели, Обломов. - Голос, что ли, у тебя хорош? Точно итальянский певец!

Что еще это? Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то меньше моего делает и не смыслит ничего. Ну, конечно, он не имеет такой репутации. Меня очень ценят, - скромно прибавил он, потупя глаза, - министр недавно выразился про меня, что я «украшение министерства».

Молодец! - сказал Обломов. - Вот только работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома еще - ой, ой!

Он покачал головой.

А что ж бы я стал делать, если б не служил? - спросил Судьбинский.

Мало ли что! Читал бы, писал... - сказал Обломов.

Я и теперь только и делаю, что читаю да пишу.

Да это не то; ты бы печатал...

Не всем же быть писателями. Вот и ты ведь не пишешь, - возразил Судьбинский.

Зато у меня имение на руках, - со вздохом сказал Обломов. - Я соображаю новый план; разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь... А ты ведь чужое делаешь, не свое.

Он добрый малый! - сказал Обломов.

Добрый, добрый; он стоит.

Очень добрый, характер мягкий, ровный, - говорил Обломов.

Такой обязательный, - прибавил Судьбинский, - и нет этого, знаешь, чтоб выслужиться, подгадить, подставить ногу, опередить... все делает, что может.

Прекрасный человек! Бывало, напутаешь в бумаге, не доглядишь, не то мнение или законы подведешь в записке, ничего: велит только другому переделать. Отличный человек! - заключил Обломов.

А вот наш Семен Семеныч так неисправим, - сказал Судьбинский, - только мастер пыль в глаза пускать. Недавно что он сделал: из губерний поступило представление о возведении при зданиях, принадлежащих нашему ведомству, собачьих конур для сбережения казенного имущества от расхищения; наш архитектор, человек дельный, знающий и честный, составил очень умеренную смету; вдруг показалась ему велика, и давай наводить справки, что может стоить постройка собачьей конуры? Нашел где-то тридцатью копейками меньше - сейчас докладную записку...

Раздался еще звонок.

Прощай, - сказал чиновник, - я заболтался, что-нибудь понадобится там...

Посиди еще, - удерживал Обломов. - Кстати, я посоветуюсь с тобой: у меня два несчастья...

Нет, нет, я лучше опять заеду на днях, - сказал он, уходя.

«Увяз, любезный друг, по уши увяз, - думал Обломов, провожая его глазами. - И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает... У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства - зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое... А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома - несчастный!»

Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех, с восьми до девяти может пробыть у себя на диване, и гордился, что не надо идти с докладом, писать бумаг, что есть простор его чувствам, воображению.

Много у вас дела? - спросил Обломов.

Да, довольно. Две статьи в газету каждую неделю, потом разборы беллетристов пишу, да вот написал рассказ...

О том, как в одном городе городничий бьет мещан по зубам...

Да, это в самом деле реальное направление, - сказал Обломов.

Не правда ли? - подтвердил обрадованный литератор. - Я провожу вот какую мысль и знаю, что она новая и смелая. Один проезжий был свидетелем этих побоев и при свидании с губернатором пожаловался ему. Тот приказал чиновнику, ехавшему туда на следствие, мимоходом удостовериться в этом и вообще собрать сведения о личности и поведении городничего. Чиновник созвал мещан, будто расспросить о торговле, а между тем давай разведывать и об этом. Что ж мещане? Кланяются да смеются и городничего превозносят похвалами. Чиновник стал узнавать стороной, и ему сказали, что мещане - мошенники страшные, торгуют гнилью, обвешивают, обмеривают даже казну, все безнравственны, так что побои эти - праведная кара...

Стало быть, побои городничего выступают в повести, как fatum древних трагиков? - сказал Обломов.

Именно, - подхватил Пенкин. - У вас много такта, Илья Ильич, вам бы писать! А между тем мне удалось показать и самоуправство городничего, и развращение нравов в простонародье; дурную организацию действий подчиненных чиновников и необходимость строгих, но законных мер... Не правда ли, эта мысль... довольно новая?

Да, в особенности для меня, - сказал Обломов, - я так мало читаю...

В самом деле не видать книг у вас! - сказал Пенкин. - Но, умоляю вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма: «Любовь взяточника к падшей женщине». Я не могу вам сказать, кто

Что ж там такое?

Обнаружен весь механизм нашего общественного движения, и все в поэтических красках. Все пружины тронуты; все ступени общественной лестницы перебраны. Сюда, как на суд, созваны автором и слабый, но порочный вельможа, и целый рой обманывающих его взяточников; и все разряды падших женщин разобраны... француженки, немки, чухонки, и всё, всё... с поразительной, животрепещущей верностью... Я слышал отрывки - автор велик! в нем слышится то Дант, то Шекспир...

Вон куда хватили, - в изумлении сказал Обломов, привстав.

Пенкин вдруг смолк, видя, что действительно он далеко хватил.

Отчего ж? Это делает шум, об этом говорят...

Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего и делать, как только говорить. Есть такое призвание.

Да хоть из любопытства прочтите.

Чего я там не видал? - говорил Обломов. - Зачем это они пишут: только себя тешат...

Как себя: верность-то, верность какая! До смеха похоже. Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, - точно живьем и отпечатают.

Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость...

Что ж еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая злость - желчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком... тут все!

Нет, не все! - вдруг воспламенившись, сказал Обломов, - изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать! - почти шипел Обломов. - Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, - тогда я стану вас читать и склоню перед вами голову... - сказал он, улегшись опять покойно на диване. - Изображают они вора, падшую женщину, - говорил он, - а человека-то забывают или не умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические краски нашли вы? Обличайте разврат, грязь, только, пожалуйста, без претензии на поэзию.

Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное утро, между тем как все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна голая физиология общества; не до песен нам теперь...

Человека, человека давайте мне! - говорил Обломов, - любите его...

Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника - слышите? Что вы это? И видно, что вы не занимаетесь литературой! - горячился Пенкин. - Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества...

Извергнуть из гражданской среды! - вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. - Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете его из круга человечества, из лона природы, из милосердия Божия? - почти крикнул он с пылающими глазами.

Вон куда хватили! - в свою очередь с изумлением сказал Пенкин.

Обломов увидел, что и он далеко хватил. Он вдруг смолк, постоял с минуту, зевнул и медленно лег на диван.

Оба погрузились в молчание.

Что ж вы читаете? - спросил Пенкин.

Я... да все путешествия больше.

Опять молчание.

Так прочтете поэму, когда выйдет? Я бы принес... - спросил Пенкин.

Обломов сделал отрицательный знак головой.

Ну, я вам свой рассказ пришлю?

Обломов кивнул в знак согласия...

Однако мне пора в типографию! - сказал Пенкин. - Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте...

Нет, нездоровится, - сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, - сырости боюсь, теперь еще не высохло. А вот вы бы сегодня обедать пришли: мы бы поговорили... У меня два несчастья...

Нет, наша редакция вся у Сен-Жоржа сегодня, оттуда и поедем на гулянье. А ночью писать и чем свет в типографию отсылать. До свидания.

До свиданья, Пенкин.

«Ночью писать, - думал Обломов, - когда же спать-то? А поди, тысяч пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться... И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет - а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»

Он повернул голову к столу, где все было гладко, и чернила засохли, и пера не видать, и радовался, что лежит он, беззаботен, как новорожденный младенец, что не разбрасывается, не продает ничего...

«А письмо старосты, а квартира?» - вдруг вспомнил он и задумался.

Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал было сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и свое ловко пройденное поприще служения в присутственном месте; но судьба распорядилась иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги, не хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по делам. Он года три посылал его к священнику учиться по-латыни.

Способный от природы мальчик в три года прошел латынскую грамматику и синтаксис и начал было разбирать Корнелия Непота, но отец решил, что довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия могут, пожалуй, повредить службе в присутственных местах.

Шестнадцатилетний Михей, не зная, что делать с своей латынью, стал в доме родителей забывать ее, но зато, в ожидании чести присутствовать в земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и в этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился ум молодого человека.

Он с юношескою впечатлительностью вслушивался в рассказы отца и товарищей его о разных гражданских и уголовных делах, о любопытных случаях, которые проходили через руки всех этих подьячих старого времени.

Но все это ни к чему не повело. Из Михея не выработался делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно, увенчались бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суд и был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в одном департаменте, да потом и забыл о нем.

Так Тарантьев и остался только теоретиком на всю жизнь. В петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой теорией вершить по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он носил и сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда, без надежды на проявление, как бывали запираемы, по сказкам, в тесных заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить. Может быть, от этого сознания бесполезной силы в себе Тарантьев был груб в обращении, недоброжелателен, постоянно сердит и бранчив.

Он с горечью и презрением смотрел на свои настоящие занятия: на переписыванье бумаг, на подшиванье дел и т. п. Ему вдали улыбалась только одна последняя надежда: перейти служить по винным откупам.[ На этой дороге он видел единственную выгодную замену поприща, завещанного ему отцом и не достигнутого. А в ожидании этого готовая и созданная ему отцом теория деятельности и жизни, теория взяток и лукавства, миновав главное и достойное ее поприще в провинции, применилась ко всем мелочам его ничтожного существования в Петербурге, вкралась во все его приятельские отношения за недостатком официальных.

Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки, за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей, бог знает как и за что - заставлял, где и кого только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе дня не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.

От этого он в кругу своих знакомых играл роль большой сторожевой собаки, которая лает на всех, не дает никому пошевелиться, но которая в то же время непременно схватит на лету кусок мяса, откуда и куда бы он ни летел.

Таковы были два самые усердные посетителя Обломова.

Зачем эти два русские пролетария ходили к нему? Они очень хорошо знали зачем: пить, есть, курить хорошие сигары. Они находили теплый, покойный приют и всегда одинаково если не радушный, то равнодушный прием.

Но зачем пускал их к себе Обломов - в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.

Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в жизни: им скучно без лишнего на свете. Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку или поднимет упавший на пол платок? Кому можно пожаловаться на головную боль с правом на участие, рассказать дурной сон и потребовать истолкования? Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству - не самим же мыкаться!

Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.

Посещения Алексеева Обломов терпел по другой, не менее важной причине. Если он хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате, Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел в книгу, разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы. Он мог так пробыть хоть трои сутки. Если же Обломову наскучивало быть одному и он чувствовал потребность выразиться, говорить, читать, рассуждать, проявить волнение, - тут был всегда покорный и готовый слушатель и участник, разделявший одинаково согласно и его молчание, и его разговор, и волнение, и образ мыслей, каков бы он ни был.

Другие гости заходили нечасто, на минуту, как первые три гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда интересовался какой-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие в том, что их интересовало. Они купались в людской толпе; всякий понимал жизнь по-своему, как не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его; все это не нравилось ему, отталкивало его, было ему не по душе.

Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее - и Обломов хотя был ласков со всеми, но любил искренно его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.

Он был в отлучке, но Обломов ждал его с часу на час.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В Петербурге, на Гороховой улице, в такое же, как и всегда, утро, лежит в постели Илья Ильич Обломов - молодой человек лет тридцати двух, не обременяющий себя особыми занятиями. Его лежание - это определённый образ жизни, своего рода протест против сложившихся условностей, потому Илья Ильич так горячо, философски осмысленно возражает против всех попыток поднять его с дивана. Таков же и слуга его, Захар, не обнаруживающий ни удивления, ни неудовольствия, - он привык жить так же, как и его барин: как живётся...

Этим утром к Обломову один за другим приходят посетители: первое мая, в Екатерингоф собирается весь петербургский свет, вот и стараются друзья растолкать Илью Ильича, растормошить его, заставив принять участие в светском праздничном гулянии. Но ни Волкову, ни Судьбинскому, ни Пенкину это не удаётся. С каждым из них Обломов пытается обсудить свои заботы - письмо от старосты из Обломовки и грозящий переезд на другую квартиру; но никому нет дела до тревог Ильи Ильича.

Зато готов заняться проблемами ленивого барина Михей Андреевич Тарантьев, земляк Обломова, "человек ума бойкого и хитрого". Зная, что после смерти родителей Обломов остался единственным наследником трёхсот пятидесяти душ, Тарантьев совсем не против пристроиться к весьма лакомому куску, тем более что вполне справедливо подозревает: староста Обломова ворует и лжёт значительно больше, чем требуется в разумных пределах. А Обломов ждёт друга своего детства, Андрея Штольца, который единственный, по его мысли, в силах помочь ему разобраться в хозяйственных сложностях.

Первое время, приехав в Петербург, Обломов как-то пытался влиться в столичную жизнь, но постепенно понял тщетность усилий: ни он никому не был нужен, ни ему никто не оказывался близок. Так и улёгся Илья Ильич на свой диван... Так и улёгся на свою лежанку необычайно преданный ему слуга Захар, ни в чём не отстававший от своего барина. Он интуитивно чувствует, кто может по-настоящему помочь его барину, а кто, вроде Михея Андреевича, только прикидывается другом Обломову. Но от подробного, с взаимными обидами выяснения отношений спасти может только сон, в который погружается барин, в то время как Захар отправляется посплетничать и отвести душу с соседскими слугами.

Обломов видит в сладостном сне свою прошлую, давно ушедшую жизнь в родной Обломовке, где нет ничего дикого, грандиозного, где всё дышит спокойствием и безмятежным сном. Здесь только едят, спят, обсуждают новости, с большим опозданием приходящие в этот край; жизнь течёт плавно, перетекая из осени в зиму, из весны в лето, чтобы снова свершать свои вечные круги. Здесь сказки почти неотличимы от реальной жизни, а сны являются продолжением яви. Всё мирно, тихо, покойно в этом благословенном краю - никакие страсти, никакие заботы не тревожат обитателей сонной Обломовки, среди которых протекало детство Ильи Ильича. Этот сон мог бы длиться, кажется, целую вечность, не будь он прерван появлением долгожданного друга Обломова, Андрея Ивановича Штольца, о приезде которого радостно объявляет своему барину Захар...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Андрей Штольц рос в селе Верхлёве, некогда бывшем частью Обломовки; здесь теперь отец его служит управляющим. Штольц сформировался в личность, во многом необычную, благодаря двойному воспитанию, полученному от волевого, сильного, хладнокровного отца-немца и русской матери, чувствительной женщины, забывавшейся от жизненных бурь за фортепьяно. Ровесник Обломова, он являет полную противоположность своему приятелю: "он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или Англию агента - посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу - выбирают его. Между тем он ездит и в свет, и читает; когда он успевает - Бог весть".

Первое, с чего начинает Штольц - вытаскивает Обломова из постели и везёт в гости в разные дома. Так начинается новая жизнь Ильи Ильича.

Штольц словно переливает в Обломова часть своей кипучей энергии, вот уже Обломов встает по утрам и начинает писать, читать, интересоваться происходящим вокруг, а знакомые надивиться не могут: "Представьте, Обломов сдвинулся с места!" Но Обломов не просто сдвинулся - вся его душа потрясена до основания: Илья Ильич влюбился. Штольц ввёл его в дом к Ильинским, и в Обломове просыпается человек, наделенный от природы необыкновенно сильными чувствами, - слушая, как Ольга поёт, Илья Ильич испытывает подлинное потрясение, он наконец-то окончательно проснулся. Но Ольге и Штольцу, замыслившим своего рода эксперимент над вечно дремлющим Ильей Ильичом, мало этого - необходимо пробудить его к разумной деятельности.

Тем временем и Захар нашёл своё счастье - женившись на Анисье, простой и доброй бабе, он внезапно осознал, что и с пылью, и с грязью, и с тараканами следует бороться, а не мириться. За короткое время Анисья приводит в порядок дом Ильи Ильича, распространив свою власть не только на кухню, как предполагалось вначале, а по всему дому.

Но всеобщее это пробуждение длилось недолго: первое же препятствие, переезд с дачи в город, превратилось постепенно в ту топь, что и засасывает медленно, но неуклонно Илью Ильича Обломова, не приспособленного к принятию решений, к инициативе. Долгая жизнь во сне сразу кончиться не может...

Ольга, ощущая свою власть над Обломовым, слишком многого в нём не в силах понять.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Поддавшись интригам Тарантьева в тот момент, когда Штольц вновь уехал из Петербурга, Обломов переезжает в квартиру, нанятую ему Михеем Андреевичем, на Выборгскую сторону.

Не умея бороться с жизнью, не умея разделаться с долгами, не умея управлять имением и разоблачать окруживших его жуликов, Обломов попадает в дом Агафьи Матвеевны Пшеницыной, чей брат, Иван Матвеевич Мухояров, приятельствует с Михеем Андреевичем, не уступая ему, а скорее и превосходя последнего хитростью и лукавством. В доме Агафьи Матвеевны перед Обломовым, сначала незаметно, а потом всё более и более отчетливо, разворачивается атмосфера родной Обломовки, то, чем более всего дорожит в душе Илья Ильич.

Постепенно все хозяйство Обломова переходит в руки Пшеницыной. Простая, бесхитростная женщина, она начинает управлять домом Обломова, готовя ему вкусные блюда, налаживая быт, и снова душа Ильи Ильича погружается в сладостный сон. Хотя изредка покой и безмятежность этого сна взрываются встречами с Ольгой Ильинской, постепенно разочаровывающейся в своем избраннике. Слухи о свадьбе Обломова и Ольги Ильинской уже снуют между прислугой двух домов - узнав об этом, Илья Ильич приходит в ужас: ничего ещё, по его мнению, не решено, а люди уже переносят из дома в дом разговоры о том, чего, скорее всего, так и не произойдёт. "Это все Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, всё волнения и тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?" - размышляет Обломов, понимая, что всё происходящее с ним есть не более чем последние конвульсии живой души, готовой к окончательному, уже непрерывному сну.

Дни текут за днями, вот уже и Ольга, не выдержав, сама приходит к Илье Ильичу на Выборгскую сторону. Приходит, чтобы убедиться: ничто уже не пробудит Обломова от медленного погружения в окончательный сон. Тем временем Иван Матвеевич Мухояров прибирает к рукам дела Обломова по имению, так основательно и глубоко запутывая Илью Ильича в своих ловких махинациях, что вряд ли уже сможет выбраться из них владелец блаженной Обломовки. А в этот момент ещё и Агафья Матвеевна чинит халат Обломова, который, казалось, починить уже никому не по силам. Это становится последней каплей в муках сопротивления Ильи Ильича - он заболевает горячкой.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Год спустя после болезни Обломова жизнь потекла по своему размеренному руслу: сменялись времена года, к праздникам готовила Агафья Матвеевна вкусные кушанья, пекла Обломову пироги, варила собственноручно для него кофе, с воодушевлением праздновала Ильин день... И внезапно Агафья Матвеевна поняла, что полюбила барина. Она до такой степени стала предана ему, что в момент, когда нагрянувший в Петербург на Выборгскую сторону Андрей Штольц разоблачает темные дела Мухоярова, Пшеницына отрекается от своего брата, которого ещё совсем недавно так почитала и даже побаивалась.

Пережившая разочарование в первой любви, Ольга Ильинская постепенно привыкает к Штольцу, понимая, что её отношение к нему значительно больше, чем просто дружба. И на предложение Штольца Ольга отвечает согласием...

А спустя несколько лет Штольц вновь появляется на Выборгской стороне. Он находит Илью Ильича, ставшего "полным и естественным отражением и выражением [...] покоя, довольства и безмятежной тишины. Вглядываясь, вдумываясь в свой быт и всё более и более обживаясь в нём, он, наконец, решил, что ему некуда больше идти, нечего искать...". Обломов нашел свое тихое счастье с Агафьей Матвеевной, родившей ему сына Андрюшу. Приезд Штольца не тревожит Обломова: он просит своего старого друга лишь не оставить Андрюшу...

А спустя пять лет, когда Обломова уже не стало, обветшал домик Агафьи Матвеевны, и первую роль в нём стала играть супруга разорившегося Мухоярова, Ирина Пантелеевна. Андрюшу выпросили на воспитание Штольцы. Живя памятью о покойном Обломове, Агафья Матвеевна сосредоточила все свои чувства на сыне: "она поняла, что проиграла и просияла её жизнь, что Бог вложил в её жизнь душу и вынул опять; что засветилось в ней солнце и померкло навсегда..." И высокая память навсегда связала её с Андреем и Ольгой Штольцами - "память о чистой, как хрусталь, душе покойника".

А верный Захар там же, на Выборгской стороне, где жил со своим барином, просит теперь милостыню...